Шесть лет назад в это же время я сидел в запорожском СИЗО №10 за «обливання фарбою пам'ятника Дзержинському». Так как свободного времени в камере было более чем достаточно, я начал набрасывать небольшие очерки в тетради, хотя до того времени ничего, в общем-то, не писал и в творчестве замечен не был.
Посидев для приличия пару месяцев и получив два года условно, я вышел, и моя студенческая знакомая помогла мне найти новую профессию. Так я стал журналистом.
С тех пор много чего изменилось. И я уже не журналист, а совладелец новостного сайта. И знакомая, которая помогла мне найти призвание, стала не просто знакомой, а любимой. Приговор отменили вскоре после Майдана. Да и памятник Дзержинскому ровно через пять лет, день в день, после того, как я вышел из СИЗО.
А записки остались. Вот они.
* * *
Грязно-белая стена следственного изолятора. Узкие окна, решётка, ещё одна, колючая проволока. Под окнами бегает овчарка. Зима, снег.
На выступ под одним из окон приземляется несколько воробьёв. Прыгают, чирикают, склёвывают что-то с заснеженного камня. Проходит минута. Полотенце, которым вместо стекла закрыта одна из рам, отодвигается, и из дыры в решётке высовывается ладонь. Воробьи привычно собираются под этой ладонью, дерутся за сыплющиеся крошки. Через какое-то время поток хлеба иссякает, и птицы улетают прочь, но ещё долго не покидает холодного воздуха рука, и сбегают из камеры на волю клубы пара.
* * *
Камера СИЗО. Стол, окруженный двухъярусными нарами. В центре стола и внимания – маленький чёрно-белый телевизор. Идёт «Ну, погоди». Арестанты вполголоса комментируют происходящее на экране:
– Так, это у нас 173-я административного.
– Фигня, уже 296-я уголовного.
– О, уже даже третья часть. Ку-ку, до семи лет.
– Что тут, 186-я или седьмая?
– Шестая там, первая часть.
Волк, устав гоняться за зайцем на своих двоих, прыгает в катер. По рядам зрителей проходит оживление:
– О, угон! Тяжкое преступление, по амнистии не выйдет.
– Та-а-ак, нанесение тяжких телесных. Ему вилы.
– Не, это уже покушение на убийство. Точно вилы. Выкидные, вологодские, – с азартом комментирует кто-то с верхней нары.
– Снова хулиганство. С отягчающими.
– Всё, волчару ждут на лагерях. Пишите письма...
* * *
...Тут холодные, стального цвета глаза теплеют:
– Баксиком я его назвал, Баксом, а мать Ваксой называла за чёрную морду. Лапы были в белых туфлях, ну чисто фраер, хвост тоже белый, а спина пятнистая. Всё хавал: и рыбу, и хлеб, и борщи, и кашу. Хороший был кот... – говорящий вздыхает и быстро проводит по лицу ладонью с набитыми перстнями.
Ему за пятьдесят, а в лагерях и тюрьмах он провёл почти двадцать лет. Масти у него везде; даже на ступнях есть что-то синее, расплывшееся, нечитаемое.
Проходит минута, и его лицо снова каменеет, глаза опять ледяные и рассказы уже другие: как в девяностых люди на зонах мёрли от голода по двадцать-тридцать в день; как отдавали приехавшим на «свиданку» близким деревянный ящик и кусок верёвки; как били, калечили, убивали и опускали воры ментов, людей и друг друга; как поднимались на бунт лагеря и «крытые» и как безжалостно подавлялись эти бунты. Но я вряд ли забуду только одно, самое важное: выражение лица старого зека, который рассказывал о своём коте.
* * *
За железным столом-"общаком" сидит, сгорбившись, наголо обритый паренёк лет двадцати. Он одет в подстреленную джинсовку, из-под которой торчит растянутый свитер, и неопределённого цвета штаны. Общий вид пацана может служить иллюстрацией к статье "несуразность". Эта самая "несуразность" сжимает в правой руке шариковую ручку, а левой придерживает лист бумаги в клетку. Картину Ваньки, пишущего на деревню дедушке, несколько портят трое, плотно обступившие "писца".
– Ну ты и бар-р-ран, – веско произносит вор-рецидивист Паштет, одной рукой отвешивая несчастному пареньку подзатыльник, а другой лениво почёсывая набитую на боку Богородицу. – Машины угонять научился, а писать грамотно – нет. Баран, одним словом, – новый подзатыльник. – Как можно не уметь правильно отчество своё написать, – подзатыльник, – гадючье твоё племя! – оплеуха. – У тебя уже и сын есть, и жена была, работа, а ты, – подзатыльник, – кретин, – до сих пор "Аликсандрович"! – сильный подзатыльник. "А–ли–ксан–дро–вич"! (серия подзатыльников и оплеух-"лобасиков") Ух, иш-шак тебя нюхал!
– Ты как раз вовремя оболванился, – как бы невзначай бросает смотрящий по камере, молодой ещё парень с боцманской бородкой.
Жертва обструкции покупается на дешёвый трюк:
– Это почему ещё?
– Мастюху тебе набьём, – с серьёзным видом поясняет смотрящий. – Фартовую такую. На всю башку пятерня и подпись: "Не улетай, последний гусь, а то я вовсе ебанусь".
Камера заходится в приступе хохота. Не смешно только потенциальному обладателю неоднозначной татуировки. Он отворачивается и начинает что-то сосредоточенно выводить на листе.
Третий из нависших над ним, длинный тип в зелёной шапке, отсмеявшись, продолжает прерванный диктант:
– Тарелка. Чашка. Стол. Э-э-э... Ишак... Ну какая "торелка"? "Чашка" – правильно. "Стол"... Стоп. Это что за буква?! Ядерный карась, я же тебе уже столько раз показывал, в какую сторону "и" пишется! Ишак! Ишак тебя нюхал!..
– Нюхал, – подтверждает Паштет и дарит нерадивому ученику радость очередного подзатыльника.
– Ну объясни мне, как, как можно быть таким тупым?! – повышает голос смотрящий. – Кому это надо?
– Мне, – заученно отвечает паренёк.
Его тон выводит "боцмана" из себя:
– А во мне кажется, что всем, кроме тебя! И это так же верно, как то, что ноги возле жопы толще! Тебе проще бандерлогом жить, "каша, нары и параша – вот и вся отсидка наша", чем саморазвиваться! Базарил, сам базарил, что будешь вслух читать! Никто тебя за язык твой не тянул – и что? Раз почитал и утомился, а за базар свой надо ответ держать! Понял меня?
Напуганная этим взрывом жертва тюремной педагогики роняет ручку и лезет под стол, где старается пробыть как можно дольше. Парень в шапке вздыхает, выуживает ученика и усаживает его на нару:
– У слова "тарелка" нет проверочного слова, поэтому его надо просто запомнить, понял? И знаешь что, давай-ка потренируемся писать букву "и". Начнём с прописной...
* * *
В райотделе "обезьянник", а в "обезьяннике" арестанты. Сидят на нарах арестанты, галдят, смеются. То одного, то другого менты выдёргивают, то одного, то другого возвращают. Родные "дачки" засылают, с едой домашней да с сигаретками. Сидят арестанты, едят, курят, воду пьют. Позади – свобода, впереди – туман, но сейчас им вольготно, хорошо им. Светло, тепло, сыто. Кто обнял родных сегодня, громче всех смеётся. Хорошо арестантам.
Сереет за окном, вечер уже. Пора арестантов обратно в тюрьму везти. Выводят арестантов из камеры: у кого пакет с едой, что жена приготовила, кому в карман мама яблоко сунула, у кого сигарет пачка. Убрали за собой в камере арестанты, в пакет мусор сложили, на фарт сигаретку за нару спрятали. Не ментам в этой камере сидеть, а другим арестантам. Не западло за собой в "хате" убрать.
Одевают браслеты на арестантов, одни на двоих браслеты. Раз браслеты, два браслеты, три браслеты. Шестеро арестантов в райотделе. Стоят, ждут.
Заходит мент в камеру, откуда арестантов вывели. Смотрит мент – прибрали за собой арестанты. Ищет мент, к чему придраться. Плохо менту, когда арестанту хорошо. Находит повод мент:
– А ну этих скотов в "хату" обратно! Вишь, моду взяли: пожрать пожрали, а крошек не смели!
Стоят на месте арестанты, как замёрзли. В потолок смотрят. Не двинутся. Не западло убрать за собой арестанту, западло под мента прогнуться. Стоят арестанты. Молчат.
– Вы что, твари, страх потеряли?! Сейчас по-другому поговорим! Зубы у вас, уродов, лишние, или что?
Бесится мент, взад-вперёд бегает, кулаками трясёт. Конвоиры спокойно стоят; арестанты подбородки позадирали: кто на лампочку смотрит, кто трещины на потолке считает, кто просто о своём думает. Знают конвоиры, что мент неправ, и арестанты знают. Сам мент это понимает, да настроение плохое у него. Может, с женой поссорился, может, болит что. Когда плохо менту, он людей бьёт. Хорошо менту, когда кому-то плохо.
– Заводи обратно, – шипит конвоиру мент.
Заводят арестантов в "обезьянник". Столик стоит грязный, стул старый, на стуле мужичок сидит невзрачный. Слева две камеры: одна пустая – там арестанты были, другая полна людей: задержанные сидят, смотрят из-за решётки.
– На стол всё из карманов! Пакеты на стол! Взяли веник и обратно в хату! – не шипит уже мент – кричит, слюной брызжет.
Ставят арестанты пакеты на стол, выворачивают карманы. Это не западло – обыск. Отступить сейчас – западло. Веник так и стоит в углу. Не возьмут его арестанты.
Три пакета на столе лежат. Четыре яблока. Две пачки сигарет, иконкой накрытые. Стоят арестанты. Молчат. Молчат конвоиры. Молчит мент, ноздри раздуваются. Тихо. Кто с места сдвинулся – проиграл.
– Я уберу, – два слова взрывом!
Все взгляды вмиг – на мужичка неприметного, что на стуле сидел. Встаёт мужичок, как-то боком идёт в угол, веник берёт.
Мент растерялся. Говорит как-то тихо уже и непонятно кому:
– Что у вас, совести нет? У него же голова пробита! Потерпевший...
Восемь человек на мента смотрят, а тот осёкся, глаза опустил. Знает он, и все знают: не арестанты в ответе, что мужичок тот за веник взялся, а он, мент, в ответе. Он виноват!
Конвоир на мента смотрит, бросает негромко в сторону:
– Забирайте вещи.
Разбирают арестанты пачки да пакеты, переглядываются. Один мента плечом отодвинул, зашёл за мужичком в камеру, сказал что-то, вышел. На мента взгляд бросил – как кипятком ошпарил. Проговорил негромко:
– У него в голове вмятина. Череп треснул.
Тишина.
В двери водитель "бобика" заглядывает:
– Ну что вы тут, скоро?
– Идём уже.
Выводят конвоиры арестантов. Разговор тихий:
– Что ты там?..
– Да я ему сигарет давал, не взял он.
– Я яблоко ему на столе оставил.
– Пойдёт...
Залезают арестанты в "бобик", конвоиры залезают. И слышно уже:
– Командир, мне на Чкалова!
– Кто на поезд опоздал, тот до бабушки не едет, га-га-га!
– Я сам дойду, меня не ждите!..
* * *
Он спал, и ему снились сны.
Ему снились дороги древнего острова и идолы предков, устремлённые вверх, в чёрное небо. Снилась вода, бьющая вековечные скалы. Тени, уходящие в деревья. Земля. Дождь...
Ему снился весенний город, аллеи и статуи, утренний туман и ночное эхо пустынных улиц. Холм и сигаретный дымок под каштанами. Город, в котором мечты остаются мечтами. Зеркала...
Ему снилась степь. Очертания бессмертных курганов, дымка над спекшейся глиной, звуки ударов сильной ладони о слабые струны. Волчий вой в слепые ночи, лязг металла зорким днём. Пыль...
Ему снилось море, и птицы, и горная гряда. Безликий песок, поедающий следы, и парус под взглядом луны, и хвойный аромат, и разбитые в кровь кулаки. Лето, и волны – сотнями, тысячами солнц. Ночь – и солнце тускнеет, но музыка становится ярче. Свобода...
Он спал, и ему снились сны. Он спал – и не видел ни толстых стен, ни узкой нары, ни решёток, ни лая за глухим окном, ни железной двери, ни стука тяжёлых ботинок за ней. Он не видел тюрьмы. Он спал.
Кто спит, тот видит только сны.
