Автокефалия будущей украинской поместной церкви – это не про символическое. Точнее – не только про символическое. Потому что она принадлежит к числу вещей, которые не обнуляются.
НАТО появилось 69 лет назад. Евросоюзу – если мерить от Маастрихтского договора – недавно стукнуло 25. Украина стремится в оба объединения, но кто может сказать наверняка, сколько времени просуществует и то, и другое?
Мы не знаем судьбу шенгенского соглашения. Ему 33 года и уже сегодня некоторые страны возвращают контроль на национальных границах. Ассоциация с ЕС и безвиз выглядят как победы. Но кто готов поручиться за долговременность обоих договоров?
На этом фоне Томос – быть может самая важная поворотная точка последних четырех лет. Просто потому, что у него нет срока годности. Церковные горизонты масштабнее мирских. И то, что дискуссия об автокефалии апеллирует к событиям пятнадцатого века – лишь очередное тому подтверждение.
Томос не только закрепляет украинский дрейф от бывшей метрополии. Не только меняет баланс сил в православной ойкумене. Он еще служит тем самым «сэйвом», с которого всегда можно восстановиться.
Можно проиграть противнику или самим себе. Попасть под оккупацию или скатиться в «венесуэлу». Но обнулить точку конфессионального невозврата не сможем ни мы, ни кто-то еще.
И точно так же обретение автокефалии украинской церковью меняет пространство символического в самой России. И дело не только в вопросе крещения Руси. Нужно понимать, что вся история церковного раскола – это ведь тоже следствие «украинизации» русской церкви.
Николай Каптерев еще в 1912 году писал, что существенным геополитическим фактором, толкавшим Москву на проведение реформы было «присоединение Малороссии, тогда находившейся в церковной юрисдикции Константинопольского патриархата». Цитата: «В Москве православие малороссов, как и православие тогдашних греков, возбуждало сильное сомнение потому единственно, что церковно-обрядовая практика южноруссов сходилась с тогдашнею греческою и разнилась от московской».
Фактически, российское государство ломало через колено свою церковь еще и для того, чтобы унифицировать обряд с Контантинополем и Киевом. Которому, в свою очередь, ничего менять не пришлось. И потому «раскольников» в Украине попросту не было. Украинский греческий обряд всего лишь стал новой нормой для тогдашней России.
Москва любит повторять, что она – Третий Рим. Но эта формула 16-го века, авторство которой приписывают монаху Елеазарова монастыря Филофею, тоже не уникальна. Еще за два столетия до этого – в 14-м веке – сербский царь Стефан Душан и болгарский царь Иоанн-Александр, имевшие родственные связи с византийской династией, точно так же объявляли себя наследниками Рима. А в болгарской письменности встречается идея, что новый Константинополь – это Тырново (столица болгарского государства того времени).
По сути, Томос лишает российское государство сразу двух опор. Трудно считать себя Третьим Римом в ситуации, когда Второй доказывает свою субъектность. Даруя автокефалию той церкви, ради «переваривания» которой Москва в свое время решила пропустить собственных верующих через мясорубку.
А утрата концепции «Третьего Рима», в свою очередь, выносит на поверхность еще одну важную дискуссию. Например о том, что российское государство является наследником не столько Константинополя, сколько улуса Джучи. Он же – Золотая Орда.
У того же Карамзина можно найти немало свидетельств того, как именно Москва впитала в себя «монгольские гены». Авторитаризм монарха в этой части континента был намного сильнее, чем у европейских королей. Это тоже было наследием империи Чингисхана, необходимым для удержания разношерстных земель и племен. О феномене которого писал, в том числе и Плано Карпини в 13 веке.
Сюда же – обряд самоуничижения перед монархом. В Орде он носил функцию сакрального ритуала. Поначалу киевские князья в ханской ставке даже платили головой за строптивость. Но со временем ордынские обычаи перекочевали и на покоренные земли.
Жесткая иерархичность общества вкупе с идеей «великой державы» — тоже наследие империи Чингисхана. Родившей запрос на сакрализацию государства как сверхценности. Когда подданный – лишь функция для государства, а не наоборот.
Крепостное право. Закрепощение подданных. Отмена самоуправления. Все это стало реальностью уже в постмонгольской Руси. А сакрализация самодержца привела к тому, что сильные институты и идея верховенства закона над властью стали невозможными. В отличие от западной Европы, где, начиная с английской Великой Хартии 1215 года – пусть крайне медленно — но шло движение за иное устройство государственного организма.
Можно понять официальных идеологов российского государства. Выводить преемственность от Византии приятнее и престижнее, чем от улуса Джучи. Но реальность в том, что заняв территорию бывшего поработителя, Москва унаследовала у него и правила внутреннего общежития. Риторически отсылая себя к Константинополю, постмонгольская Русь в своих политических практиках склонялась скорее к наследию Сарая.
А потому — да. Томос для украинской церкви – это больше, чем история про предвыборное. Это история про то, как символическое меняет политическое. Просто потому, что будущее принадлежит тому, кто обладает монополией на интерпретацию прошлого.
