НИНА ЦЮРУПА. ЛИЗА ВЫХОДИТ ИЗ КОМНАТЫ
17 Апрель 2016 / от
Моне. Бар в Фоли Бержер
* * *
Мы — те самые динозавры, ребята,
наследие позапрошлой эры.
Наши кости у вас под ногами спрятаны,
нашу кровь сейчас называют «недра».
Мы остались — в ящерицах и птицах,
в крокодильем взгляде и в вашей памяти,
вы, ребята, поныне, из года в век
на останках наших по счетам нашим платите.
Ваши страхи, истории, сны волшебные
и мечты о лучшем, крылатом, древнем —
обезьяний трепет пред мощным ящером.
Поднимается призрак окаменелый
и ступает тяжко, и дышит смрадно,
и ему обезьянки приносят жертвы.
Мы — те самые динозавры, ребята,
оживленные немощным человеком.
Мы жадны до крови, мы любим мясо,
мы потребуем больше, чем дать вы сможете.
Мы — те самые динозавры, ребята,
мы не поднялись бы без вашей помощи.
* * *
Господа присяжные заседатели!
мой подзащитный всегда был осторожен,
не делал лишних движений,
оставался законопослушным,
несмотря на жизненные обстоятельства.
Господин обвинитель, простите за тавтологию,
обвиняет его в «ни нашим, ни вашим».
Недостаточная, может быть, четкость и зрелость
суждений моего уважаемого подзащитного
объясняется его тонкой душевной организацией,
природной незлобливостью и неконфликтностью.
Ведь не все же имеют свою точку зрения,
и не все же готовы ее отстаивать,
и он ночью жену в объятиях стискивал,
чтоб от привкуса трусости в тёплом спрятаться,
и всегда ему было тошно и холодно,
и кровать уплывала в вакуум космоса,
и он маялся, смертным облитый потом,
и твердил себе: только бы не высовываться.
А однажды утром пришли соседи,
и к столбу позорному, голого, выволокли.
Господа присяжные заседатели!
Уж не вы ль подносили смолу и перья?!
И жена кричала про бесхребетность,
и детишки смеялись, а псы — рычали.
Господин обвинитель, скажите на милость:
ну зачем? За что? За его молчанье?
За его уход от любого спора?
За боязнь ответственности, решений?
Я прошу о смягчении приговора.
Это слишком — совести на съеденье.
* * *
Через облетающее лето,
через пересветы рыбьих окон —
девочка в футболке и рубашке,
в неудобных дырчатых сапожках,
с волосами — змеями Медузы,
с рюкзачком за тощими плечами —
то ли из села — до института,
то ли коренная, но из бедных
и не очень умных. Ей навстречу
три пьянчужки, парень в камуфляже,
кот с хвостом два раза перебитым,
Цербер (это — бабки у подъезда).
Девочка по трещинам шагает,
ловит отблеск светофора в луже
и витрин стеклянных избегает.
Ах, у ней — прыщи на крыльях носа!
целлюлит по всем цыплячьим бедрам!
пудра осыпается на ворот,
а сапожки натирают ноги.
Предки устарели как титаны.
В городе перевелись герои.
Ей навстречу — парень в камуфляже
(может быть, Персей, не знаю точно)
девочка под взглядом замирает...
* * *
Два бисквита, трюфели, шампанское с коньяком — продавщица обливается потом, отбивается от мужчин, а они покупают чупа-чупс, чекушку и торт, и, наверное, белый хлеб положите в пакет уже. И «махан по-татарски». Глаза продавщицы белЫ. Мама зовет ее Броней, Бронислава — так в трудовой, и в обед заходит почти завидный жених. Назарка с передовой.
У Назара мешок заплечный и свой «Калаш», позывной, как водится, к имени не применим. Только Броня из всех девчат знает, Назарка — наш, у него камуфляжные берцы и шоколад в вещмешке, и нашивка с флагом, паракордовый чудо-браслет, и в аптечке — кат и целокс и черти что. Хоть Назарка мучил кошек в девятом Вэ, а в десятом — стрелял по собакам, но все прошло.
И не то, чтобы любит, но как-то тянет в груди, будто кто-то растяжку поставил, чуть прикоснешься — взрыв.
Вот Назар в магазин заходит, и скоро обед, и под ручку бульваром он предлагает пройтись.
Броня фартучек снимет, подправит потекшую тушь, и напарнице Ксанке шепнет: я скоро вернусь.
А в конце нет морали, собственно, нет конца: Броня не посмеет сдриснуть из-под венца. А Назар не изменится, он отслужит еще, и комбат, и ребята отзовутся о нем хорошо. И погибнут две кошки (окошко, девятый этаж) и одна собака (жрет с земли всякий шлак), ну а Броня живет, и в Назарчиковых штанах зреет третий сын... И все же Назарка — наш, а о наших — или славно, иль ничего.
И замученные Брониславы города Жэ принимают как дар их болезни и шепчут: еще.
Пусть такой. Пусть контуженный. Страшный. Но жив же, но — жив!
* * *
Лиза выходит из комнаты — и стреляется.
Нет. Попробую снова.
На Лизе шикарный халат невесомого шелка.
Тонка сигарета, дым отупляющее сладок,
У Лизы пшеничные кудри, лицо без складок,
Надменные губы, дом в декаданском стиле.
И муж, конечно же, умный, жестокий, сильный.
В комнате пахнет сексом.
Муж говорит: ты слаба на причинное место,
к тому же, неряха — ты слишком распущена, дорогая.
Лиза ломает руки, ломает голос, хлопают ставни
предвещая беду.
Муж говорит: уйду.
Лиза выходит из комнаты.
Нет, так не годится.
Лиза не может погибнуть — сначала надо родиться.
Нет декаданского дома, халат становится ситцевым,
Лиза дымит «честером». Попробовать, что ли, напиться?
Муж загулял с шалавой, Лиза мутит с соседом,
комната в жире отчаянья, липкие стены...
Лиза выходит из комнаты.
Нет, пожалуйста: мы с ней не хотим, чтобы так продолжалось!
Лиза выходит из комнаты: мир велик и прекрасен.
Дождь ледяными струями Лизе режет запястья...
Лиза выходит из комнаты.
Лиза выходит из мира.
Я вырываю страницу. Хочу, чтоб герои жили.
* * *
Осыпается с яблони пустоцвет, и поет болгарка, ей вторит стриж, одуванчики желтые солнца ждут, чтоб достигнуть неба, а ты молчишь, улыбаешься глупой сорной траве, улыбаешься дыму от шашлыка, и приходит ночь, и зовет тебя, и луна — что высверки маяка: направление ясно, и карта есть, и пора в полет, и пора в полет... и тебя не удержат ни дом, ни пес, ни семейные узы, ни гнет забот; что бы там ни судачили за спиной, что бы ни выплевывали в лицо — ты сумеешь ночью открыть окно и нырнуть в луну, и гулять луной; там синеют кратеры — как моря, там проносятся мимо хвосты комет, там на горизонте восходит Земля, и оттуда видно, что Бога — нет, что никто не ходит по облакам, не следит за выходками людей, что Луна — одна, и Земля — одна, и никто не поможет нам, хоть убей, хоть иди и плачь, и молись взахлеб, и кричи от боли: приди, приди!
...ты откроешь окно, и нырнешь в Луну, и тебя не станет среди людей ◼
